Исповедь.Мои воспоминания* Л. Н. Белая страница 1 2 3
На усадьбах стало страшно жить. Отцовы браться свои семьи отправили в станицу, а мои родители решили остаться, пока уберут урожай. Созрела пшеница, ее скосили, сложили в копны для дальнейшего созревания. Возле своего двора отец размерял ток определенной величины. С мамой сняли верхний слой земли с растениями и залили водой. Когда вода испарилась, ток застелили соломой, запрягли лошадей в каток и начали накатывать. Возились целую неделю, пока ток стал готовым к молотьбе. Пока ток подсыхал, мы с отцом пшеничные копны на тягалке подтягивали к току. Тягать копны надо утром рано, пока колосья от росы влажные и не сыпется зерно. Отец научил меня, как правильно заводить лошадей и по его сигналу в какую сторону поворачивать. Я все поняла и, по его словам, хорошо ему помогала. Когда стягивали копну на тягалку, отец поднимал меня на верх следующей копны, чтобы я не боялась, а сам уезжал. Сколько дней мы занимались этим делом, я не помню. Только последний день мне запомнился на всю мою жизнь. Приехали с отцом на поле рано, стянули копну на тягалку, и отец уехал. Начинался рассвет, когда я услыхала какой то шум, который быстро приближался. Я смотрела вокруг и ничего не видела. Только со стороны нашей усадьбы верхом на лошади, без тягалки очень быстро ехал отец в мою сторону. Подъехав к копне, взял меня под руки, посадил на лошадь впереди себя и очень быстро уехал в сторону нашей усадьбы. Я ничего не понимала, только видела: на подводе сидел мой брат, а мама носила узлы с постелью, бросала на подводу, а сама опять возвращалась в хату. Отец запряг лошадей в подводу, а сам побежал за мешками с мукой. Все сели в подводу, и почти галопом отец погнал лошадей в сторону хутора. До ближнего хутора было шесть километров. Только мы успели вскочить в хутор и дать передышку лошадям, вода уже заливала первые улицы хутора. Потом я слышала от взрослых, что когда началось таяние снега в горах, берега Кубани были плохо укреплены и не удержали натиск воды. Вода нашла слабое место, смыла берег и понеслась во все стороны, как сорвавшийся с привязи лихой конь, все сметая на своем пути. Плыло все: сено, солома, пшеничные копны. На копнах спасались зайцы, куры, собаки и всякие мелкие зверюшки. Когда все плывущее создавало плотную стену, вода перекатывалась через эту стену и мчалась дальше. В хуторе вода залила только окраину. Вторая половина хутора располагалась на возвышенности, и вода туда не достала. Все пострадавшие от наводнения, в том числе и мы, жили в этом хуторе. Хутор назывался Могукорово. Когда сильный натиск воды остановился, родители лодкой поплыли к своей усадьбе. Когда подплыли, то увидели только крышу своей хаты, стены раскисли и обвалились. На дедушкиной усадьбе хата и все постройки рухнули. Деревья подпарились и начали пропадать. Сколько времени мы жили в этом хуторе и как добрались до своей станицы Мингрельской, я забыла. Так как родители свою хату в станице продали, хлеб, овощи унесла вода, мы остались у разбитого корыта. Маму и нас с братом взяла к себе мамина сестра, а отец продал лошадей, оставил нам деньги на питание, а сам уехал в г. Новороссийск и поступил работать на цементный завод. Хорошо помню вечернее время перед сном. Меня с братом мама ставила перед иконами и заставляла молиться Богу. После молитвы надо было креститься и просить Бога помочь нашему папе и защитить дедушку и бабушку на чужбине. Бог услышал наши молитвы. В зимнюю холодную ночь приехал с высылки дядя Пимен. Жил он с нами у мами ной сестры. Отпустили его или он сбежал, мы не знали. Мы верили в справедливость Бога. Бог дал людям святое — религию, но люди сделали из нее оружие убийства, предательств и лицемерия. Один из отцовых братьев первым вступил в колхоз. С остальными братьями старался не знаться и обходил их стороной. Была глубокая ночь, когда в двери, где мы жили, настойчиво постучали. На вопрос «Кто там?» пришедший назвался. Мамина сестра открыла двери, и в хату вошел отцов брат, который вступил в колхоз, и участковый. Забрали дядю Пимена и отправили на Урал. Сколько отец работал в г. Новороссийске, я не помню. Только однажды он приехал и сказал, что теперь мы будем жить все вместе. Заводу, на котором он работал, нарезают землю в районе станицы Мингрельской, а отца назначили управляющим. Землю нарезали не далеко от того места, где была наша усадьба. Вода осталась только в плавнях, а земли, которые были выше от плавни, высохли и стали еще плодороднее. Отец начал организовывать подсобное хозяйство. Началось строительство жилья для рабочих и тружеников животноводства. Это хозяйство предназначалось для выращивания продуктов питания для рабочих цементного завода. Для нашей семьи поставили времянку. Для подсобного хозяйства завод купил трактор, грузовые машины, лошадей, и на второй год продукты отправлялись своими машинами прямо на завод. У нас снова появились корова, свинья, куры, а рыбы в плавнях было сколько хочешь. Дядя Яков отслужил свой срок в Красной армии и вернулся домой. И только тогда узнал, что у него нет ни дома, ни родителей. Однажды перед вечером мама занималась хозяйством, а отец пришел с работы и что то мастерил. Вдруг он остановился как вкопанный, а его взгляд был направлен на дорогу, идущую от станицы Мингрельской. Я тоже посмотрела в ту сторону. По дороге шла старушка с котомкой в руке, шла медленно и уставши, потом стала поворачивать в сторону нашей хаты. Отец бросил все и бегом побежал ей навстречу. То шла моя бабушка. Слов нет, чтобы описать эту встречу. Отец принес ее на руках, посадил на стул, а она смотрела на всех нас потускневшими глазами. Это сидела сухонькая старушка, у нее дрожали голова и руки. И только потом, когда мама привела ее в порядок и когда она немножко отдохнула, начала нам рассказывать о своей жизни в чужой стороне. Дедушку она похоронила, дочка пошла в тайгу за грибами и не вернулась — разорвали звери, дядя Пимен работает на лесоповале, а ее отправили домой по чистой отставке. Когда она приехала в станицу Мингрельскую, то сначала пошла к своей сестре, сестра ее приняла, и первые дни бабушка жила у сестры. Немножко отдохнув, бабушка начала обходить всю свою родню. Пошла к замужней дочери, пошла к сыновьям, обошла всех своих сестер и братьев, посетила всех своих приятелей, а потом, пройдя пешком 25 километров, пришла к нам. Прожила бабушка у нас несколько дней, ее поведение было каким то неспокойным. Все время суетилась и куда то собиралась. Потом стала просить отца повести ее на их усадьбу. Она не верила, что усадьбы нет. Расстояние от нашей времянки до того места, где когда то были наши усадьбы, было километра полтора. Отец и мама пошли вместе с бабушкой. От хаты и других построек остались одни холмики, заросшие сорняками. Она села на холмик, где была когда то хата, потом стала на колени и начала целовать этот холмик. Тоска сдавила ее сердце, она смотрела на все печальными глазами, из которых текли молчаливые слезы. Назад она шла очень тяжело, родители вели ее под руки. Под вечер ей стало плохо, а ночью парализовало, отнялась речь. Утром отец послал гонца в станицу сообщить печальную весть. На рассвете второй ночи отец подогнал лошадей с подводой к дверям нашей хаты. На подводе было много сена. Сено мама застелила одеялом, уложили бабушку еще живую и увезли в станицу. Когда заехали во двор брата отца, был уже день, собралась родня на похороны, а бабушка была еще жива. Лошади остановились, к подводе подошли сыновья, дочка, невестки. Бабушка обвела всех взглядом и скончалась.
Читать еще: Вилла белый конь смотреть. Вилла «Белый конь
Началась война, отец и его пять братьев ушли на фронт. Четыре отцовых брата остались на поле сражения, а дома по четверо детей у каждого, и жены так и не дождались своего кормильца. Домой возвратились весь израненный мой отец и дядя Пимен с орденами на груди и офицерскими погонами на плечах. Когда бабушка лежала без речей, собираясь в мир иной, мама взяла ее котомочку (сумку) и стала вынимать ее содержимое. Там лежал узелок с мелкими ее вещами, кусочек заплесневелого сухарика и сшитый из клеенки пакетик. В пакетике лежал ее проездной документ, три рубля денег и записанная на клочке бумаги молитва:
В конце молитвы было написано:
«».
Читать еще: Истории великих фотографов. Александр Родченко
Мои воспоминания. Часть первая. Лавры
Князь С. М. Волконский Мои воспоминания
Часть первая Лавры
Лавр! Что может быть восхитительнее того, что этим звуком в нашем представлении вызывается! Символ всего высокого; символ высоких достижений и высоких признаний; символ высоких полетов, заоблачных парений. «Грозная вьюга вдохновенья», «облеченная в святой ужас и блистание глава», «смущенный трепет» и «величавый гром других речей». Какие только картины не встают в воображении нашем при воспоминании о крепком, зеленом, лоснящемся листке! От победителя на Олимпийских играх до венчания Петрарки в Капитолии; от увенчанного хмурого чела Наполеона до засыпанной венками, в улыбке утопающей танцовщицы; от красногубой задорной шансонетки, грызущей пахучие листы, до недвижного лика смерти, бледно почиющего в темно-живой зелени; от пыльного шелеста иссохших венков, перевитых блеклыми лоскутьями умолкнувших восторгов, до благоуханного пара, поднимающегося из кипящего котелка. Сколько вас, листьев, и как разно человек с вами обходится. И брызгами взлетающий в воздух зеленый фонтан, и дрожащими крылами ниспадающий, на землю возвращающийся дождь, и к земле клонящиеся, на плиту могильную ложащиеся ветки. Весь человек, и дух и прах его — под лаврами.
А само дерево? И как только это случилось, что именно его выбрал человек выразителем своих полетов, своих восторгов, своего благоговения? Но уж другой древесный знак был бы немыслим, как немыслим иной знак мира земного, кроме оливы, иной знак мира духовного, кроме пальмы, иной знак силы гражданственной, кроме дуба, иной знак скорби, кроме ивы плакучей. Дивное дерево — могучие корни, своенравный ствол, странные ветви, таинственная шапка, священные листы. В шелесте их говорит история мысли человеческой, от оракулов древности до скончания земного мира. А запах их! Как они ломаются, когда их мнешь! Войдите в старый итальянский сад, в молчаливые ходы меж его зеленых стен; войдите в то время, когда только что пострижена садовником, выровнена ножницами темная растительная гладь. Слышите терпкий, живительный запах? Этим запахом дышат в своих зеленых углублениях мраморные изваяния; этот запах прорезают дерзкие, из мраморных скважин вырвавшиеся водометы; в безмолвии этого запаха каменные, мхом обросшие лохани с переполненных краев роняют ленивый лепет своих немолчно-звонных струй. Немолчная вода, немые изваяния и — сильный запах растительной жизни сквозь раненые листья…
Физическая сущность лавра погружается в покой, запах утешает, и целительный сок навевает дрему; духовная его сущность будит внимание, настораживает око, и лавры Мильтиада с раскрытых вежд Фемистокла отгоняли сон. Зато кто ими венчан, тот на них почиет. Путь к лавру — в гору, из низин; лавр — на горе, и все кругом — внизу. До лавра — труд, борьба, победа; за лавром — слава; но не одна, кругом нее и лесть, и зависть, и яд «упоительного курева»: все низины людские кишат под гордою, раскидистой главой, и змеи пресмыкаются и корчатся под дымом фимиама…
Все это встает в моем сознании, когда берусь за перо, чтобы развернуть воспоминания о тех деятелях искусства, с которыми пришлось мне встретиться, поговорить о тех вопросах искусства, которым я уделял внимание на жизненном пути. «Лавры» я назвал первую часть моей книги. Думаю, понятно — почему. Не об одном искусстве будет здесь, и боюсь даже, об искусстве меньше всего; но все — от искусства. Ведь и от солнца — расцветают цветы и зарождаются черви. Лучи Аполлона жгут и не знают, что они зажигают, а еще меньше знают, что зажигается от их отраженного света. Но лавр произошел прямо от его огня.
Спасаясь от лучей вожделеющего бога, младая нимфа Дафна не могла нигде укрыться. Знойные стрелы преследовали, жгли ее; она изнемогала, руки взывали к небу, дыханье тяжелело, ноги отказывались — отказывались и остановились, остановились и вросли в землю. Под горячим приближением влюбленного бога из вскинутых пальцев брызнули ростки зеленых листьев, зеленой купой поднялись длинные белокурые волосы, с последним проблеском достигнутого покоя закатились когда-то страстные глаза — и юный трепещущий бог, настигнувший нимфу, остановился перед лавровым деревом…
Такова история нимфы Дафны и бога Аполлона. Таково, по греческой мифологии, сей дивной сказке человечества, происхождение Лавра.
Читать еще: Толкование имени: Илона. Илона — значение имени
ГЛАВА 1 Росси — Сальвини — Любительские спектакли в Петербурге — Памяти Алексея Стаховича — Андрие — Несколько впечатлений от Comedie Franpaise
Я был гимназистом, когда приехал в Петербург знаменитый итальянский трагик Эрнесто Росси. Это было в 1877 году, и с тех пор — мой интерес к вопросам театра. Никогда не забуду первого представления; он начал с «Отелло». Не могу описать впечатления. Это было что-то новое, громадное; новые стороны жизни, новые формы человечества, новый мир на нашей же земле. Помню, что все вокруг меня поблекло, потускнело: все реальное стало призрачно, и только это было действительно. В течение всего Великого поста, пока длились представления, я жил как во сне, я был в тумане. Мы имели абонемент, но пользовались каждым случаем, чтобы попасть в Мариинский театр. Родители были в дружеских отношениях с графиней Адлерберг, женою тогдашнего министра Двора, и часто мы ездили в большую министерскую ложу. Там была маленькая дверь и винтовая лестница, эта лестница была моим первым мостом в заветный мир сцены.
Однажды я отдал капельдинеру письмо с просьбой отнести по адресу. Каюсь, следующий акт я плохо слушал — так билось мое сердце. Но в антракте капельдинер вернул мне конверт, и я с гордостью показал родителям и брату фотографию Росси с собственноручной подписью. Фотографию эту я купил в магазине Дациаро и послал ему при французском письме, над которым прокорпел часа три… На следующем представлении мы с братом набрались храбрости и попросили капельдинера провести нас в уборную Росси. Мы застали нашего божественного Гамлета, курящего сигару. Мы представились; я сказал, что пришел поблагодарить за подпись. Помню совсем особенное впечатление, когда услышал, как этот же звонкий голос, который говорил с Офелией и с Горацием словами Шекспира, вдруг заговорил, обращаясь ко мне, обыкновенную житейскую дребедень. Мы с благоговением смотрели на разложенные и развешанные костюмы, на гримировальные карандаши, банки вазелина, лавровые венки и ленты. В уборной стояла суматоха от входящих и выходящих, от повторяемых вопросов, нерасслышанных ответов. Тут был Корсов, наш известный баритон, близкий друг Росси. В стороне стояла красивая полная белокурая женщина. «Вот хозяйка», — сказал Росси. Это была француженка; он, как я узнал впоследствии, всегда возил с собой какую-нибудь временную подругу; эту звали m-me Gachet; она, улыбаясь, смотрела на нас; она держала в руке несколько лавровых листиков, пощипывала их красными губами, прикусывала белыми зубами и сказала, подмигивая: «Из этого будет хороший суп».
Раз после представления, выходя из театра пешком, мы с братом увидали у артистического подъезда небольшую кучку людей; подошли — оказались поклонники и поклонницы, ожидавшие его выхода. Тут я познакомился с ужасным явлением — театральные психопатки, кликуши искусства. Ждать на морозе или в грязи, трепетать при каждом движении раскрывающейся двери, осматривать его карету, заговаривать с его кучером — какое счастье! Поражала меня эта сплоченность, эта дружба, публичность этого оказательства своих чувств; это полное отсутствие ревности, эта взаимная исповедь, эта «коллективность» — какой-то коммунизм в любви. И все это топтание на морозе или в луже ради одной минуты. Дверь отворяется, мгновенное молчание; он появляется закутанный в меха. Гвалт и визг на всевозможных языках, воздушные поцелуи, несколько цветов взлетает в воздух, букет летит за ним в карету, m-me Gachet проходит через два-три объятия, столь же спешных, сколько страстных, захлопывается дверца, карета трогается… Очарованные, в восторженном молчании прикованы к месту… И такие «овации» повторялись каждый вечер. Ни в одной другой стране я этого не видел. В Петербурге это помешательство было особенно развито среди посетительниц итальянской оперы. Знаменитый тенор Мазини имел целый хвост дожидавшихся его почитательниц. Настоящие «мазинистки» ждали его не у театра, а у подъезда его дома на месте нынешней «Астории» — с цветами и конфетами, с бутылками вина. Он выходил из кареты и, гордо проходя мимо обожательниц, с презрением озирая подношения, говорил: «Передайте это Антонио», — и поднимался в свою квартиру. Да, прикосновение к чужим лаврам для некоторых, очевидно, необходимое дополнение к художественным переживаниям…
Наше привилегированное положение за кулисами не долго продолжалось: директор императорских театров барон Кистер сделал нам с братом строгое внушение и просил на сцену не ходить. Так прогнали меня оттуда, где двадцать два года позднее я сам был хозяином… Пришлось подчиниться; по лестнице мы уже не спускались, но дверь приотворяли и с замиранием сердца и с притаившимся дыханием сторожили, как в темной закулисной пыли, подобрав полы мантий, проходили короли и королевы, сталкиваясь с какими-то господами в пиджаках, с рабочими в рубахах и с пожарными в блестящих шлемах…
Источники:
http://www.mingrelskaya.ru/index/ispoved_moi_vospominanija_l_n_belaja/0-12
http://dom-knig.com/read_364901-1